Неточные совпадения
Настоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих
лекций о философии религии, а
писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Я тогда уже пережил внутреннее потрясение, осмыслил для себя события и начал проявлять большую активность, читал много
лекций, докладов, много
писал, спорил, был очень деятелен в Союзе писателей, основал Вольную академию духовной культуры.
Буду составлять
лекции и даже вперед проходить предметы, так что на первом курсе буду первым и
напишу диссертацию; на втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс, так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России… даже в Европе я могу быть первым ученым…
Свадьба должна была быть через две недели; но
лекции наши начинались, и мы с Володей в начале сентября поехали в Москву. Нехлюдовы тоже вернулись из деревни. Дмитрий (с которым мы, расставаясь, дали слово
писать друг другу и, разумеется, не
писали ни разу) тотчас же приехал ко мне, и мы решили, что он меня на другой день повезет в первый раз в университет на
лекции.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за свои
лекции и книги. Работа была запущена, и приходилось работать дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он
написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши дела были в отличном положении.
— Ну, что
пишет старик? — угрюмо спрашивал Пепко, не поднимая головы от своих
лекций.
Но стоит мне только оглядеть аудиторию (она построена у меня амфитеатром) и произнести стереотипное: «В прошлой
лекции мы остановились на…», как фразы длинной вереницей вылетают из моей души и — пошла
писать губерния!
После
лекции я сижу у себя дома и работаю. Читаю журналы, диссертации или готовлюсь к следующей
лекции, иногда
пишу что-нибудь. Работаю с перерывами, так как приходится принимать посетителей.
С этого дня, вместо того чтобы ревностно ходить на
лекции, я почти ежедневно
писал новые стихи, все более и более заслуживающие одобрения Введенского.
И по переходе в университет Введенский никогда не ходил на
лекции. Да и трудно себе представить, что мог бы он на них почерпнуть. По-латыни Введенский
писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости,
писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве. Генеалогию и хронологию всемирной и русской истории помнил в изумительных подробностях. Вскоре он перешел в наш флигель…
Из Штеттина он, по множеству хлопот и новых впечатлений, не успел
написать Верочке; но из Гамбурга к ней послал письмо, в котором извещал ее о своем намерении посетить — для осмотра некоторых промышленных заведений, а также для выслушания некоторых нужных
лекций — Париж, куда и просил адресовать впредь письма — poste restante.
«Из всей моей деятельности
лекции — это единственное, что меня занимает и живит, —
писал Боткин своему другу, д-ру Белоголовому, — остальное тянешь, как лямку, прописывая массу ни к чему не ведущих лекарств.
Например, в третьей «
Лекции о сущности религии» он
пишет: «Существо, которое человек противопоставляет себе в религии и теологии как совершенно иное, от него отличное, есть его собственное существо» (Фейербах Л. Избранные философские произведения/ М., 1955 Т. 2. С. 517).].
Нельзя не признать, что учение Шлейермахера носит явные черты двойственности, которая позволяет его истолковывать и как философа субъективизма в религии (как и мы понимаем его здесь вслед за Гегелем) [Бывает, что «я» находит в субъективности и индивидуальности собственного миросозерцания свое наивысшее тщеславие — свою религию», —
писал о Ф. Шлейермахере Гегель в «
Лекциях по истории философии» (Гегель. Соч. М.; Л., 1935.
То, над чем я за границей работал столько лет, принимало форму целой книги. Только отчасти она состояла уже из напечатанных этюдов, но две трети ее я
написал — больше продиктовал — заново. Те
лекции по мимике, которые я читал в Клубе художников, появились в каком-то журнальце, где печатание их не было доведено до конца, за прекращением его.
О моих впечатлениях от Петербурга, от профессоров и первых
лекций я подробно
написал домой. В ответном письме папа просил меня сообщать ему содержание
лекций, которые я буду слушать, и
писал...
Совсем схожая история произошла и с одним из моих товарищей, Скрутковским. Он также усердно посещал
лекции Васильевского, также объявил себя специалистом по средней истории, также сморозил что-то совсем несуразное на экзамене и, несмотря на это, также получил пятерку. Но поступил он красивее и изящнее, чем я. Из тем, объявленных на медали, выбрал одну из предложенных Васильевским,
написал блестящую работу и, по отзыву Васильевского, получил за нее золотую медаль.
За то, что я посещал его
лекции, терся у него на глазах, просил его
писать себе в тетрадку?